М.Рольникайте
Я ДОЛЖНА РАССКАЗАТЬ
Документальная повесть
ПРЕДИСЛОВИЕ
Во Франции, в Польше, в Чехословакии, в других странах вышло много художественных произведений, сделан десяток кинокартин, показывающих массовое уничтожение нацистами евреев. Есть среди них более или менее удачные, но писателю или художнику не дано перевоплотить происшедшее: у искусства свои законы и оно останавливается перед творческим преображением тех явлений, которые лежат вне пределов всего человеческого.
Как я писал о том в моей книге воспоминаний, вместе с покойным Василием Семеновичем Гроссманом, мы начали в годы войны собирать документы, описывающие истребление нацистами еврейского населения на советской территории, захваченной гитлеровцами: предсмертные письма, рассказы немногих спасшихся, дневники - рижского художника, харьковской студентки, стариков, девушек. Сборник мы назвали "Черной книгой". При закрытии Еврейского антифашистского комитета, набранная, сверстанная и частично напечатанная книга была уничтожена. К счастью, у меня сохранились многие оригиналы документов. Теперь "Черную книгу" собираются издать. Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма: ведь в ней нет ни искусства, ни выдумки - клочки бумаги, на которых записана правда.
Дневник Маши Рольникайте вышел в Вильнюсе на литовском языке, а в начале 1965 года ленинградский журнал «Звезда» опубликовал его по-русски: в нем ценны не фантазия автора, а правдивость описания жизни в гетто и всего пережитого четырнадцатилетней девочкой, которую жизнь заставила преждевременно думать, наблюдать, молчать.
Дневник Анны Франк писала тоже девочка и он оборвался рано. В ее дневнике нет ни быта гетто, ни массовых убийств, ни лагерей смерти. Замурованная девочка играла в любовь, в жизнь, даже в литературу, а за стенами шла зловещая охота за спрятавшимися евреями. Дневник Анны Франк сберегла голландка и его напечатали без того, чтобы человеческая память или рука редактора прикоснулась бы к тексту. Дневник девочки потряс миллионы читателей своей детской правдой.
Добрый и смелый учитель Маши, Йонайтис сохранил первую тетрадку дневника - начало страшных лет. Потом Маша, по совету матери, стала заучивать наизусть написанное, но не всегда она могла писать и не все из написанного запомнила слово в слово. Свой дневник она восстановила и записала после освобождения: события описаны правдиво, точно, но, конечно, не всегда восемнадцатилетняя Маша могла восстановить чувствования пятнадцатилетней девочки. Однако ее дневник необычайно ценен детальным рассказом о жизни десятков тысяч людей в гетто: одни покорно ждали смерти, другие надеялись на чудо, третьи боролись, как один из героев Сопротивления Витенберг.
Маша была дочерью прогрессивного виленского адвоката, который не раз выступал в суде, защищая коммунистов. К его фамилии Рольник прибавлено литовское окончание, а в русском издании имя Маши, которое показалось уменьшительным, превратилось в Марию. Маша еще в школьные годы увлекалась литературой, потом закончила Литературный институт. Но само заглавие показывает, что Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание.
В городах и местечках Украины, России, гитлеровцы вскоре после захвата собирали евреев и расстреливали их. Так было в Киеве, в Харькове, в Днепропетровске, в Гомеле, в Смоленске и в других городах. В Риге, в Вильнюсе, в Шауляе, в Каунасе, в Минске гитлеровцы устроили гетто, посылали евреев на работу и убивали постепенно - массовые расстрелы назывались "акциями".
До революции Вильно был русским губернским городом, на короткий срок стал столицей Литвы, в конце 1920 года его захватили поляки, а в 1939 году он снова отошел к Литве.
С давних пор Вильно считался одним из крупнейших центров еврейской культуры. Нацист Розенберг нашел в нем немало древних книг и ценных рукописей. Нет точной статистики евреев, убитых нацистами. Спаслись немногие - город был захвачен гитлеровцами в первые же дни войны. Вильнюс был освобожден в июле 1944 года после шестидневных уличных боев. Я встретил тогда в городе отряды еврейских партизан; они мне рассказали, что около пятисот юношей и девушек убежали из гетто и вошли в партизанские отряды. Все остальные узники гетто - около восьмидесяти тысяч были убиты нацистами неподалеку от Вильнюса - в Понарах.
Рассказывая о том, как ее разлучили с матерью, Маша пишет: "Плачу. Что я сделала? Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?" - Так спрашивала шестнадцатилетняя девочка и это не праздный вопрос. Прошло двадцать лет со дня разгрома гитлеровской империи, но снова и в Западной Германии, и в других странах мира появляются пауки свастики на памятниках замученных, раздаются старые разговоры о том, что во всех несчастьях виноваты евреи. Пусть книга Маши, один из многих документов, показывающих годы затемнения разума и совести, презрения ко всему человеческому, напомнит о том, что, как сказал польский поэт Тувим, "антисемитизм это международный язык фашизма" и что, пока не исчезнут призраки расизма и фашизма, ни одна мать - ни еврейская и ни «арийская», ни черная и ни белая не сможет спокойно глядеть на своих детей. Маленькая сестренка Маши Раечка спрашивала в последние минуты мать: "А когда расстреливают - больно?".
Пусть это никогда не повторится.
Илья ЭРЕНБУРГ
Памяти матери, сестры и брата
Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна - вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.
Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле - очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.
Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чем думают. И все посматриваю на часы - скоро уже кончится мое дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.
Вдруг завыла сирена. Вторая, третья - каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю - сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Еще хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.
Стою во дворе и жду отбоя. Осматриваю своих «гостей», прислушиваюсь к их разговорам. Боже мой, да ведь они говорят о войне! Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас.
Мчусь наверх, домой. Все уже знают…
Война… Как надо жить во время войны? Можно ли будет ходить в школу?
Тревога длилась долго. Еле дождались отбоя.
Вскоре сирены снова завыли. Послышалось несколько глухих ударов. Папа говорит, что это уже бомбят город, но бомбы, по-видимому, падают еще где-то далеко. Однако оставаться дома опасно - третий этаж; надо спуститься во двор.
Во дворе уже собрались почти все жильцы нашего дома. Некоторые даже с чемоданами и свертками. Куда они в такой день поедут? Мама объясняет, что они никуда не едут; просто взяли самые необходимые вещи, чтобы, если разбомбят дом, не оставаться без всего. А почему мы ничего не взяли?
Вот и вражеские самолеты.
Мне очень страшно: боюсь бомб. Услышав свист приближающейся бомбы, перестаю дышать: кажется, будто она упадет прямо на нашу крышу. Оглушительный удар, и я сразу начинаю бояться следующей бомбы.
Наконец самолеты улетели. Мы поднялись домой позавтракать. Ем и еле сдерживаю слезы: может быть, это уже последний завтрак. Если даже не убьют, все равно нечего будет есть - ведь магазины закрыты.
Снова завыли сирены. Мы спустились во двор. На этот раз не бомбили.
Какой длинный день!..
Под вечер фашистские самолеты еще больше обнаглели. Не обращая внимания на наши зенитные орудия, летали над городом и бомбили. Один раз я все-таки осмелилась высунуть голову на улицу и взглянуть на небо. Самолеты пролетели, высыпав, словно горсть орехов, маленькие бомбы.
Вдруг так грохнуло, что даже стекла посыпались. Наш сосед, инженер, сказал, что бомба упала близко, наверно на Большой улице.
Стемнело. Настала ночь, но никто не собирается идти спать.
Изредка темноту рассекают перекрестные полосы прожекторов. Скользят по небу, словно обыскивая его. Одни обшаривают медленно, обстоятельно, другие просто мельтешат - слева направо, справа налево. Папа говорит, что они ищут вражеские самолеты. Я крепко зажмуриваю глаза и не смотрю на небо. Тогда совсем не чувствую, что война. Тепло. Как в обычную летнюю ночь. Правда, обычно я бы в такое время уже давно спала.
- 01. 12. 2015
Маша Рольникайте выжила в Вильнюсском гетто и в двух концлагерях, потеряла маму и брата с сестрой и все это время вела дневник. Сегодня он выходит по-русски без купюр
Маша Рольникайте «Я должна рассказать»
Маша Рольникайте выжила в Вильнюсском гетто и в двух концлагерях, потеряла маму и брата с сестрой, и все это время вела дневник. Ее записи составили книгу, которая была переведена на 17 языков, и 50 лет назад впервые была издана по-русски. Только сейчас ее книга «Я должна рассказать» переиздана в авторской редакции по-русски без купюр. Сама Маша живет в Санкт-Петербурге, продолжает писать и издаваться.
На обложке написано «Маша Рольникайте». А раньше писали - Мария Григорьевна. Как правильно? В еврейских семьях обычно называли Мириам, но так звали вашу старшую сестру Миру.
Да, а я просто Маша, и это полное имя. Маша Гиршо Рольникайте - в литовском языке не существует отчества, пишется имя отца в родительном падеже. А Марией Григорьевной меня сделали в журнале «Звезда», когда собирались издавать дневник по-русски. Я тогда подписалась просто «М. Рольникайте». А мне говорят: «Вы понимаете, что дебютируете с буквой «М» в петербургской литературе, в которой есть Анна Ахматова, Вера Инбер…» Всех перечислили. И я стала Марией Григорьевной, но теперь я себе имя вернула. И в своей последней книжке «Наедине с памятью» я снова Маша.
Вы писали дневник на идише. Почему не на литовском, на котором вас учили в школе?
По-литовски говорили те, кто в нас стрелял. Это во-первых, а во-вторых, с 1920 года и до 1939-го Вильнюс находился на территории Польши. У нас в школе висела карта Литвы, и на ней пунктиром была отмечена граница, отделяющая временно оккупированный поляками Вильнюс и Вильнюсский край. Каунас тогда сделали временной столицей Литвы. А в Вильнюсе было много поляков, польской речи. Но в гетто странно было говорить и писать не на еврейском языке. Кроме того, я боялась, что меня убьют. Думала, - литовский мало кто понимает, если не поймут, выбросят мой дневник. А на идише, может быть, захотят прочесть.
Главный вход в Вильнюсское гетто, 1941 год
Фото: The Green House/Wikimedia CommonsИ вы стали вести его как свидетельские показания, день за днем.
Я не думала о том, что я свидетель. Я хотела, чтобы знали, как было. Но, конечно, я с детства баловалась - стишки писала, дневничок вела, записывала, кто какую отметку в школе поставил. А когда пришли немцы, и появились первые приказы, - об обязательном ношении желтых звезд, о том, что нельзя ступить на тротуар, мне стало стыдно выходить на улицу. Как это я выйду? Встречу подругу, она идет по тротуару, а я что, как лошадь, по мостовой? А если я встречу кого-то из учителей? Я стеснялась, сидела в опустевшем папином кабинете и записывала, - эти приказы и все, что происходило. Даже вспомнила карту мира, висевшую в классе над доской, эти полушария как будто ожили. Я представляла себе, что и после войны везде будут жить люди, пусть они знают правду. И тогда я стала, можно так сказать, более осознанно записывать. А потом втянулась и, по совету мамы, стала учить наизусть.
Вы рассказываете, а я вспоминаю вашу книгу, иногда кажется, что слово в слово. Как я понимаю, вы переписывали дневник по многу раз и в конце концов все восстановили по памяти, - ведь ничего не удалось сохранить?
Но я все записывала и все помнила. Только последние три недели, когда нас гнали, не писала. И об этом времени написала уже после освобождения, но сразу, лежа в постели в немецком доме. Остальное помню и сейчас, разбудите меня ночью, и я скажу.
Маша Рольникайте
Фото: Оксана Юшко для ТД
А на чем записывали?
На чем придется. В Штрасденгофе, когда мы дробили камни, рядом валялись пустые мешки из-под цемента. Мы ими обматывали ноги, потому что чулки еще не выдали. И тепло было, и «бумагу» так можно было в лагерь пронести. Но вы знаете, что многие не хотят сегодня об этом знать? Я говорю без обиды, просто констатирую факт. Как-то я выступала в одном научно-исследовательском институте в Питере, это было несколько лет назад, задолго до терактов в Париже, и в Израиле тогда еще было относительно спокойно, и двое молодых людей, оба еврея, подав мне пальто, пошли провожать меня до троллейбуса. Один спрашивает: «Вам не кажется, что вы – Дон Кихот?»
Вы-то как раз сражаетесь не с ветряными мельницами.
Я так им и сказала. Но это полбеды, я тут одной даме подарила последнее издание дневника. И она говорит: «Что вы все пишете о грустном, пишите о любви».
Знаете, у меня дома есть альбом, который я называю «Мой Яд Вашем». Вернувшись после лагеря домой, я собирала документы, имевшие отношение к гетто. Все свидетельства нашего унижения- желтые звезды, повязки, удостоверения, жестяные нашейные номерки. Нашла много и довольно редких вещей. И случайно узнала, что в одном из зданий на территории гетто открылся такой самопроизвольный Еврейский музей. Пришла и увидела, что на полу сушатся разложенные «аусвайсы» - Facharbeiter Auswais, удостоверения ремесленника. И стала искать мамино удостоверение, которое на три месяца спасло мне жизнь. Но на аусвайсах, написанных чернилами, текст расплылся, все лежало в подвале, букв было не разобрать. И Качергинский, поэт, он там работал, сказал: «Да не морочь себе голову, найди первое попавшееся удостоверение и возьми». Поэтому у меня есть много чужих документов.
Еврейки на улице Вильнюса, 1941 год
Фото: Bundesarchiv, Bild 183-R99291 / CC-BY-SA 3.0Читая ваш дневник, я все думала - те ваши соседи, одноклассники, которые служили нацистам, они же в массе своей никуда не делись. Не все же погибли, сбежали с немцами или сидели, вам предстояло встречаться с ними. В продолжении дневника есть история о хористке, с которой вы работали, - она во время войны жила в вашей квартире и носила платья вашей мамы. Но ведь не она одна. Каково это было?
А мы с ними не общались. Кто-то уже в университете учился, кто где был, все-таки четыре года прошло. И еще два года я не решалась пойти учиться. Папа очень хотел, чтобы я окончила хотя бы среднюю школу, а у меня был такой заскок, я ему говорила: «Какая разница, сколько будет A плюс B, и куда впадает Миссисипи? Главное, у кого винтовка». И что я прицепилась к этой Миссисипи. Но папа и Йонайтис убедили меня, и я пошла в вечернюю школу. Помню, что учебный год начался, я сразу попала на урок алгебры. Иксы, игреки, это была китайская грамота для меня, и я решила, что завтра не приду. Но следующий был урок литературы, потом истории, и я снизошла. Золотых медалей в вечерних школах не давали, но закончила я со всеми пятерками. И поэтому смогла поступить без экзаменов в Литературный институт.
Вы поступали на заочный, а на конкурс послали пьесу для самодеятельности.
О том, чтобы поступать в институт с еврейским дневником, нечего было и думать, лучше сразу сдаться в сумасшедший дом. И дневник никто и не видел кроме папы и сестры Миры. Я все восстановила, переписала в три толстые тетради, перевязала черной ленточкой и спрятала. И если бы не моя русская подруга Рида, с которой мы работали в филармонии, ничего бы с институтом не вышло. В списке документов, которые надо было отправить в приемную комиссию, была анкета. Рида сказала: «Ты же честная дура! Нельзя в Литинститут анкету посылать!». Я отвечаю, что пишу автобиографию, а там есть и про гетто, и про оба лагеря. А она: «Кто это будет читать! Хочешь - можешь со мной идти и стоять молча, отправлять твои документы буду я». И я даже постеснялась папе сказать, что отправила документы без анкеты. Он был честный человек.
Маша Рольникайте. Из личного архива
Фото: Оксана Юшко для ТДХорошо, что приняли.
Я все ждала, что потребуют анкету. Но никто не заметил, что ее не было. И, поступив без экзаменов, я приехала в Москву только на первую сессию. Познакомилась со всеми, они меня почему-то называли Магдой. И дальше произошла история, о которой будет одна из новелл в моей новой книге. Она называется «Язык мой - враг мой». Мы сдавали сессию после очников и спрашивали тех, кто выходил с экзамена, какие у кого были вопросы. А вечером собирались, каждый зачитывал вопрос, и кто знал ответ, тот говорил. И вот кто-то называет вопрос: «Речь товарища Сталина на XVIII съезде». А я ему: «Да тут надо только уметь потрепаться». Мертвая тишина в ответ, и до меня дошло, что я сказала. Я ждала, что на меня донесут, за мной придут. Но обошлось.
Какой это был год?
1951-й или 1952-й.
«Безродные космополиты», «убийцы в белых халатах», расстрел Переца Маркиша.
Да разве только Маркиша! А знали бы вы, по какому секрету мне рассказали о смерти Михоэлса!
Вы же с Михоэлсом общались, даже водили его по бывшему гетто.
Да, в 1947-м. Там был не один Михоэлс - писатель Хаим Граде был, еще кто-то. И меня попросили, чтобы я провела их по нашему последнему пути, показала, где мы сидели в ту последнюю ночь, перед ликвидацией гетто. Михоэлс узнал, что я вела дневник, и, конечно, захотел прочесть. Я отнесла ему в гостиницу все три тетради. На следующий день он позвонил, сказал, что до четырех утра читал, но больше не мог, и он возьмет мой дневник в Москву: «Я оставлю его в Еврейском антифашистском комитете, будете в Москве, зайдете и заберете». Но печатать это сейчас, он сказал, нельзя. Я не помню точно его слова, - то ли сказал, что не время, то ли, что нереально. И когда я вернулась в Еврейский музей и рассказала, мне объяснили: «Ты что, не поняла, это он тебя берег!»
Подпольщики Вильнюсского гетто, 1944 год
Фото: Wikimedia Commons
Вы говорите и пишете о событиях, у которых почти не осталось свидетелей. Но вот у вас есть замечательная подруга Фаня Бранцовская, которая старше вас, и сегодня она водит экскурсии по бывшему гетто. Вы сказали, что переписываетесь с ней. Как, по электронной почте?
На идише?
А на каком? Фаня везде говорит на еврейском языке. Она знает, конечно, и литовский, а польский даже лучше. Но русский у нее хуже, она не очень старается.
Фане 93. Мы переписываемся, делимся друг с другом. Я спрашиваю, как у нее с ногами. А она пишет: «Встаю утром и думаю, какую кофточку надеть, белую или зеленую. Надеваю белую и иду».
Вы очень подробно описываете быт в гетто. К своему стыду, я не задумывалась о том, как все было устроено, - понятно, что страшно и тяжело, но как? Были ли, например, бани в гетто?
Обязательно. В гетто как раз все санитарные нормы соблюдали, была даже санитарная полиция, местная, еврейская. Они приходили, проверяли, чисто ли, вымыто ли под кроватью. А без справки, что ты был в бане, не давали хлебные карточки. Хлеб это, конечно, был относительный.
Маша Рольникайте
Фото: Оксана Юшко для ТД
У вас в дневнике часто встречается страшное слово «акция».
Я не могу его слышать. Теперь акция – это когда продукты в магазине дешевле стоят. А у нас акции - это были массовые расстрелы, когда людей увозили в Понары и там убивали.
Когда в Вильнюсе проходил суд над пойманным в Австрии гебитскомиссаром Францем Мурером, главным палачом гетто, отец вас не пустил на суд. Вы об этом не жалеете?
Нет. Потом я поняла, что папа берег мои нервы. Кстати, в продолжении моего дневника есть история про второй суд над Мурером. Его же в Вильнюсе осудили на 25 лет, а потом, перед визитом Хрущева в Австрию, вместе с другими австрийскими преступниками, сидевшими у нас, передали Австрии, и там их скоро выпустили на свободу. Мурер был очень богат и спокойно жил себе в Граце. И вот, в 1961 году в Иерусалиме происходит суд над Эйхманом. И в качестве одного из свидетелей выступает Дворжецкий, доктор из гетто, который говорит в основном о Мурере. Австрийцы не могли не отреагировать, и Мурера задержали. Об этом писали и говорили все, даже по нашему радио, и я не нашла ничего лучше, чем написать главному прокурору СССР Руденко. Я писала, что готова поехать на суд и свидетельствовать, что это не месть. Очень долго ждала ответа и дождалась казенной открытки: «Ваша жалоба передана в прокуратуру Литовской ССР, откуда вы получите ответ». Жалоба! Конечно, я ничего не получила. И ладно, в Австрии потом вышла книжка об этом, и в послесловии автор подробно описывает этот второй процесс. В зале суда были сплошь сторонники обвиняемого, они передразнивали свидетелей, один из которых приехал с ножом, - Мурер на его глазах убил его шестилетнего сына, но, конечно, нож отняли и вывели свидетеля из зала. А одна женщина, израильтянка, расплакалась. Судья призвал ее к порядку, а она извинялась: «Он застрелил мою сестру. Мы стояли в обнимку, и кровь сестры текла по моим ногам». И все равно Мурера оправдали.
Польша. Нацистский концентрационный лагерь Штуттгоф, печь крематория. 1945 год
Фото: Марк Марков-Гринберг/ТАССИз-за того, что его повторно судили за то же самое преступление?
Да. Из зала суда он отправился отмечать победу. Писали, что один американец в Вене в тот день пытался купить жене цветы, но не смог, потому что все скупили поклонники Мурера. Автор в этом послесловии пишет: «Я думал, мы другие».
Я тоже думала, что мы другие, еще года три назад. А сегодня нам убедительно демонстрируют, как легко превратить людей в зверей.
Кто не хочет, того не превратят.
Но нет ли у вас ощущения, что все повторяется, - не конкретные ужасы гетто, а сама эта атмосфера страха?
Конечно есть. Я больше всего на свете терпеть не могу ненависть. И я недавно выступала в школе и говорила о том, как ненависть уродует людей. Но что я могу поделать. Если даже знакомая еврейская женщина в Питере, когда я ей заметила, что не знала о ремонте Дворцового моста, - я сейчас редко выхожу из дома, - могла сказать: «Вы копошитесь в своем Холокосте, где же вам знать!»
ДОСЬЕ
Спасибо, что дочитали до конца!
Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и интервью, фотоистории и экспертные мнения. Мы собираем деньги для множества фондов - и не берем из них никакого процента на свою работу.
Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас оформить ежемесячное пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать. Пятьдесят, сто, пятьсот рублей - это наша возможность планировать работу.
Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.
Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь
7 апреля 2016 года не стало писательницы Маши Рольникайте. Широкую известность ей принесла книга «Я должна рассказать», родившаяся из ее военного дневника, который она вела с первого дня оккупации Литвы немецкими войсками до своего освобождения солдатами Красной армии во время «марша смерти» (22 июня 1941 года −10 марта 1945 года). Между этими двумя датами лежит длинный путь, и пройти его пришлось девочке-подростку, в самом начале войны отметившей свое четырнадцатилетие. Это путь не только из Вильнюса через гетто к концлагерю Штуттгоф возле польского Гданьска, но и путь от девочки, записывавшей в дневник школьные секреты подружек, к девушке, весившей после освобождения 38 кг, не знавшей ничего о судьбе своей семьи и прожившей почти четыре года бок о бок со смертью. Это не фигура речи: перед приходом нацистской армии в Литве насчитывалось около 200 000 литовских евреев, из них было уничтожено около 190 000. Выжило всего 5%. Маша потеряла маму и младших брата и сестру, а также 49 других родственников.
Маша Рольникайте, 1940 г. Фотография с сайта zip-files.info
Она писала дневник для того, чтобы рассказать. В самом начале войны ее ошеломила внезапная мысль о том, как велик мир, и что ад, разверзшийся перед ней, может остаться неизвестным за своими пределами. Уже тогда, в тринадцать лет, она поняла, что происходящему нужны свидетели. Тогда Маша еще не знала, что таких людей останется совсем немного.
Маша Рольникайте, «Я должна рассказать»:
„Фашизм", „война", „оккупация" казались только словами в учебнике истории. И теперь, наверное, люди других городов и стран, где нет войны и фашизма, тоже не понимают, не представляют себе настоящего смысла этих слов. Поэтому надо записывать в дневник все, что здесь творится. Если останусь жива, сама расскажу, если нет - другие прочтут. Но пусть знают! Обязательно!»
Справка RA:Так она и начала. Писала на идише, потому что в довоенном Вильнюсе большинство населения составляли поляки, и ее записи на литовском языке, будь они найдены, могли остаться не понятыми и выброшенными за ненадобностью. На идише у них было больше шансов сохраниться. Частично дневник действительно удалось спасти, но, не зная, как сложится судьба ее записок, Маша по совету матери учила все наизусть. Заучивание прекрасно развивает память, в школах не перестают советовать детям учить как можно больше стихов. В Машином случае пришлось учить не лирические произведения, а свидетельства преступлений нацизма. Маша запомнила все в мельчайших и жутчайших деталях, а натренированная память помогла восстановить дневник целиком и не потерять ни слова. Позже она признавалась, что запомнила все настолько хорошо, что разбуженная ночью может читать его по памяти с любого места.
Илья Бернштейн
редактор, издательНаписанное - это компиляция ее реальных подростковых воспоминаний со знаниями, которые она почерпнула в уже освобожденном Вильнюсе. Ее дневники сложно рассматривать как вполне аутентичный документ. Многое из того, про что там написано, она не могла знать в гетто, это видно. После войны она приехала в Вильнюс, который оправлялся, насколько это было возможно, от потрясения. В Вильнюсе усилиями выживших был создан Музей Холокоста. Через какое-то время его архив был якобы взят в архив Института истории партии, и никто с тех пор его не видел. Маша Рольникайте изучала этот архив, пока он существовал, она сдала туда свои тетрадки, но успела вовремя их забрать - ее предупредили. Вместе с тетрадками она забрала и много документов. Ей было понятно, что все положено под сукно, что это не может быть издано, и записи бытовали среди ее еврейских знакомых, которым она доверяла и кто читал на идише.
Полгода назад Илья Бернштейн успел выпустить совместно с детским издательством «Самокат» последнее прижизненное издание «Я должна рассказать» в своей исторической серии «Как это было». В этой серии выходят автобиографические литературные произведения, в которых военная эпоха лишается идеологического лоска, а взамен обретает человечность. Тексты сопровождаются развернутыми историческими комментариями и оформляются современными иллюстраторами. Подобное значительно сокращает дистанцию между сегодняшним читателем и историко-культурным контекстом произведений. Книга «Я должна рассказать» в этом отношении «подмяла» под себя формат серии. Дневник Рольникайте - цельное произведение, имеющее колоссальную силу воздействия. Оно само сокращает любую дистанцию, что во многом связано с его документальным содержанием. От описываемых событий хочется спрятаться, читать сложно. Такая степень наготы человеческого горя в гигантских масштабах обезоруживает читателя, но, с другой стороны, она не дает ему шанса на самообман, шанса на двойное прочтение. Маша работает с фактами как летописец, не скрывая ничего: ни зверского, ни человеческого. В предисловии к французскому изданию «Я должна рассказать» Илья Эренбург писал: «Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание».
Илья Бернштейн
редактор, издательВ аудитории «Самоката» книга неплохо себя чувствует, но у Рольникайте, на самом деле, не детская книжка. Настолько не детская, что у меня были большие сомнения, делать ли ее вообще. Я выбирал между несколькими разными текстами, и к этому обратился в силу личного знакомства с Машей и желания успеть сделать ей такую книгу. В этом было отчасти служение идее, что пока мы говорим о Холокосте, его жертвы не до конца умерли, их голоса еще звучат. Мне кажется, что у Маши было ощущение того, что она отчасти медиум, и это тоже один из книгоиздательских мотивов.
Дневник Маши Рольникайте всемирно признан, его перевели на 17 языков. На литовский и русский языки переводила сама Маша, свою работу она комментировала так: «Себя переводить несложно, никто не имеет претензий». Путь к широкой известности был извилистым. После войны, в Вильнюсе, восстановив весь дневник, Маша отложила его, понимая, что время не на ее стороне. В СССР с 1948 года под прикрытием борьбы с космополитизмом началась новая антисемитская кампания. В 1952 году под Вильнюсом снесли памятник убитым в Понарах, установленный в 1945 году. И еще в Литве в 1958 году зарегистрировали случай беспорядков и призывов к погрому в результате ложного обвинения еврея в похищении ребенка. По сегодняшний день эти вопросы остаются проблемными, сотрудница современного Музея Холокоста в Вильнюсе говорит: «Литовцы не думают, что история евреев Литвы - часть литовской истории, этому не учат в школах». А на Руте Ванагайте, автора книги «Наши», повествующей про участие литовцев в Холокосте, до сих пор сыплются обвинения в измене родине.
Илья Бернштейн
редактор, издательВо время работы над рукописью Рольникайте, я думаю, плохо себе представляла - да и никто не представлял - как дальше будет складываться история новой Литвы и той малой выжившей горсти литовского еврейства. Когда наступила оттепель, Маше посоветовали сделать перевод на литовский, потому что национальным литературам разрешалось многое из того, что не разрешалось в метрополии. На это гораздо мягче смотрели, и гораздо мягче была цензура. После издания на литовском языке стало ясно, что историю не замолчать, что нужно издавать и на русском. Так все разрешилось благополучно.
При этом мне кажется, что тут дело не только в специфике темы Холокоста. О войне заговорили двадцать лет спустя не только по причине послабления политического гнета и улучшения политического климата. После Первой мировой войны было ровно то же самое. Первое потерянное поколение, условные Ремарки и Селины тоже обрели голос и сумели рассказать о том, что пережили, через много лет после войны, что вполне естественно. Это колоссальная психологическая травма, и нужно было время, чтобы получить возможность облечь ее в слова.
После первого издания на литовском языке в 1963 году и поддержки Ильи Эренбурга вышел перевод на русский язык, а следом за ним и на французский. Слово было сказано. Теперь рассказ Маши Рольникайте принадлежал истории. И историкам. Дневник стал одним из немногих письменных свидетельств Холокоста на территории СССР, и для исследователей того времени представлял большой интерес. К нему апеллировали, с ним спорили, но на Машиной стороне был ответ: «Я там была и видела своими глазами» (и, наверное, еще знакомство с исчезнувшим архивом послевоенного Музея Холокоста в Вильнюсе). В том же предисловии к первому зарубежному изданию книги Илья Эренбург писал: «Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма». Эту же мысль, практически слово в слово, можно найти в рецензиях ко многим последующим изданиям книги. Чем больше они удаляются во времени от Второй мировой войны, тем явственнее звучит эта аксиома.
Илья Бернштейн
редактор, издательВ послевоенные десятилетия было ощущение того, что случившееся не может не преподать миру урок. И оно, безусловно, его преподало. Но пережитый Машей опыт наложил отпечаток на всю ее дальнейшую оптику, на то, как она видела мир, и то, что ей в мире было важно. Она оценивала происходящее очень скептически. Я, как и Маша, считаю, что все это запросто может повториться и повторяется, пусть не с евреями, но, допустим, с тутси* или где угодно в мире. Хотя с евреями тоже. На мой, как и на ее, взгляд, никуда антисемитизм не делся и ничуть не умалился. Это константа, у которой есть разные объяснения. К происходящему трудно относиться ровно и спокойно. Но раз это константа, подобное не значит, что не имеет смысла издавать дневники Маши Рольникайте для нееврейской аудитории.
Сегодня уже очевидно, что вся серия «Как это было» адресована не детям и покупается не детьми. Я вижу, что гораздо больший интерес к ней среди школьных учителей, школьных библиотекарей, вообще взрослых, которые приобретают эти книги и используют в работе со своими детьми, вписывают их в педагогический или воспитательный процесс. И это хорошо. Мне трудно представить себе ситуацию, когда в книжный магазин придет тринадцатилетний подросток, прошерстит полки, выберет книгу Рольникайте и будет ее читать. Это, наверное, возможно, но расчета особо нет. Лучше, если ее специально закажет школьный библиотекарь или школьный учитель и введет в образовательный процесс, потому что ему важно рассказать о войне и теме Холокоста. Такой способ бытования этих текстов важен сегодня.
*Тутси - этно-социальная группа в Центральной Африке, населяющая в основном Руанду, Бурунди и Уганду. В 1994 году в Руанде произошел военный переворот, в результате которого к власти пришли представители народности хуту, этнического большинства страны. Организованные временным правительством отряды народного ополчения в рекордные сроки убили около 800 тысяч представителей народности тутси. На это им потребовалось 100 дней, а скорость убийств в пять раз превышала скорость уничтожения узников в лагерях смерти в нацистской Германии. - Прим. автора.
P.S. На одном литературном занятии с маленькими детьми, мне понадобилось показать им, что такое миллион. Я придумала наглядный пример: взять одно зернышко риса, а потом взять для контраста миллион таких зернышек. Да сколько это будет? - недальновидно решила я, - зернышко ведь маленькое. Оказалось, мне потребовалось бы 65 килограммов риса. И тут я задумалась о соотношении неизмеримо малого с неизмеримо большим. За годы Холокоста по подсчетам, с которыми соглашается большинство исследователей, погибло около 6 миллионов евреев. Оголенный нерв исторических фактов, сквозящих в судьбе одного отдельно взятого свидетеля, выжившего, чтобы рассказать, может стать условным рисовым зернышком, которое выведет читателя из комфортного неведения и актуализирует пропорцию 1:6 000 000. Если есть способ сделать историю живой и понятой подросткам, то вот же он. Дело за неравнодушными взрослыми, готовыми стать связующим звеном.
М.Рольникайте
Я ДОЛЖНА РАССКАЗАТЬ
Документальная повесть
ПРЕДИСЛОВИЕ
Во Франции, в Польше, в Чехословакии, в других странах вышло много художественных произведений, сделан десяток кинокартин, показывающих массовое уничтожение нацистами евреев. Есть среди них более или менее удачные, но писателю или художнику не дано перевоплотить происшедшее: у искусства свои законы и оно останавливается перед творческим преображением тех явлений, которые лежат вне пределов всего человеческого.
Как я писал о том в моей книге воспоминаний, вместе с покойным Василием Семеновичем Гроссманом, мы начали в годы войны собирать документы, описывающие истребление нацистами еврейского населения на советской территории, захваченной гитлеровцами: предсмертные письма, рассказы немногих спасшихся, дневники - рижского художника, харьковской студентки, стариков, девушек. Сборник мы назвали "Черной книгой". При закрытии Еврейского антифашистского комитета, набранная, сверстанная и частично напечатанная книга была уничтожена. К счастью, у меня сохранились многие оригиналы документов. Теперь "Черную книгу" собираются издать. Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма: ведь в ней нет ни искусства, ни выдумки - клочки бумаги, на которых записана правда.
Дневник Маши Рольникайте вышел в Вильнюсе на литовском языке, а в начале 1965 года ленинградский журнал «Звезда» опубликовал его по-русски: в нем ценны не фантазия автора, а правдивость описания жизни в гетто и всего пережитого четырнадцатилетней девочкой, которую жизнь заставила преждевременно думать, наблюдать, молчать.
Дневник Анны Франк писала тоже девочка и он оборвался рано. В ее дневнике нет ни быта гетто, ни массовых убийств, ни лагерей смерти. Замурованная девочка играла в любовь, в жизнь, даже в литературу, а за стенами шла зловещая охота за спрятавшимися евреями. Дневник Анны Франк сберегла голландка и его напечатали без того, чтобы человеческая память или рука редактора прикоснулась бы к тексту. Дневник девочки потряс миллионы читателей своей детской правдой.
Добрый и смелый учитель Маши, Йонайтис сохранил первую тетрадку дневника - начало страшных лет. Потом Маша, по совету матери, стала заучивать наизусть написанное, но не всегда она могла писать и не все из написанного запомнила слово в слово. Свой дневник она восстановила и записала после освобождения: события описаны правдиво, точно, но, конечно, не всегда восемнадцатилетняя Маша могла восстановить чувствования пятнадцатилетней девочки. Однако ее дневник необычайно ценен детальным рассказом о жизни десятков тысяч людей в гетто: одни покорно ждали смерти, другие надеялись на чудо, третьи боролись, как один из героев Сопротивления Витенберг.
Маша была дочерью прогрессивного виленского адвоката, который не раз выступал в суде, защищая коммунистов. К его фамилии Рольник прибавлено литовское окончание, а в русском издании имя Маши, которое показалось уменьшительным, превратилось в Марию. Маша еще в школьные годы увлекалась литературой, потом закончила Литературный институт. Но само заглавие показывает, что Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание.
В городах и местечках Украины, России, гитлеровцы вскоре после захвата собирали евреев и расстреливали их. Так было в Киеве, в Харькове, в Днепропетровске, в Гомеле, в Смоленске и в других городах. В Риге, в Вильнюсе, в Шауляе, в Каунасе, в Минске гитлеровцы устроили гетто, посылали евреев на работу и убивали постепенно - массовые расстрелы назывались "акциями".
До революции Вильно был русским губернским городом, на короткий срок стал столицей Литвы, в конце 1920 года его захватили поляки, а в 1939 году он снова отошел к Литве.
С давних пор Вильно считался одним из крупнейших центров еврейской культуры. Нацист Розенберг нашел в нем немало древних книг и ценных рукописей. Нет точной статистики евреев, убитых нацистами. Спаслись немногие - город был захвачен гитлеровцами в первые же дни войны. Вильнюс был освобожден в июле 1944 года после шестидневных уличных боев. Я встретил тогда в городе отряды еврейских партизан; они мне рассказали, что около пятисот юношей и девушек убежали из гетто и вошли в партизанские отряды. Все остальные узники гетто - около восьмидесяти тысяч были убиты нацистами неподалеку от Вильнюса - в Понарах.
Рассказывая о том, как ее разлучили с матерью, Маша пишет: "Плачу. Что я сделала? Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?" - Так спрашивала шестнадцатилетняя девочка и это не праздный вопрос. Прошло двадцать лет со дня разгрома гитлеровской империи, но снова и в Западной Германии, и в других странах мира появляются пауки свастики на памятниках замученных, раздаются старые разговоры о том, что во всех несчастьях виноваты евреи. Пусть книга Маши, один из многих документов, показывающих годы затемнения разума и совести, презрения ко всему человеческому, напомнит о том, что, как сказал польский поэт Тувим, "антисемитизм это международный язык фашизма" и что, пока не исчезнут призраки расизма и фашизма, ни одна мать - ни еврейская и ни «арийская», ни черная и ни белая не сможет спокойно глядеть на своих детей. Маленькая сестренка Маши Раечка спрашивала в последние минуты мать: "А когда расстреливают - больно?".
Пусть это никогда не повторится.
Илья ЭРЕНБУРГ
Памяти матери, сестры и брата
Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна - вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.
Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле - очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.
Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чем думают. И все посматриваю на часы - скоро уже кончится мое дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.
Вдруг завыла сирена. Вторая, третья - каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю - сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Еще хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.
Во Франции, в Польше, в Чехословакии, в других странах вышло много художественных произведений, сделан десяток кинокартин, показывающих массовое уничтожение нацистами евреев. Есть среди них более или менее удачные, но писателю или художнику не дано перевоплотить происшедшее: у искусства свои законы и оно останавливается перед творческим преображением тех явлений, которые лежат вне пределов всего человеческого.
Как я писал о том в моей книге воспоминаний, вместе с покойным Василием Семеновичем Гроссманом, мы начали в годы войны собирать документы, описывающие истребление нацистами еврейского населения на советской территории, захваченной гитлеровцами: предсмертные письма, рассказы немногих спасшихся, дневники - рижского художника, харьковской студентки, стариков, девушек. Сборник мы назвали "Черной книгой". При закрытии Еврейского антифашистского комитета, набранная, сверстанная и частично напечатанная книга была уничтожена. К счастью, у меня сохранились многие оригиналы документов. Теперь "Черную книгу" собираются издать. Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма: ведь в ней нет ни искусства, ни выдумки - клочки бумаги, на которых записана правда.
Дневник Маши Рольникайте вышел в Вильнюсе на литовском языке, а в начале 1965 года ленинградский журнал «Звезда» опубликовал его по-русски: в нем ценны не фантазия автора, а правдивость описания жизни в гетто и всего пережитого четырнадцатилетней девочкой, которую жизнь заставила преждевременно думать, наблюдать, молчать.
Дневник Анны Франк писала тоже девочка и он оборвался рано. В ее дневнике нет ни быта гетто, ни массовых убийств, ни лагерей смерти. Замурованная девочка играла в любовь, в жизнь, даже в литературу, а за стенами шла зловещая охота за спрятавшимися евреями. Дневник Анны Франк сберегла голландка и его напечатали без того, чтобы человеческая память или рука редактора прикоснулась бы к тексту. Дневник девочки потряс миллионы читателей своей детской правдой.
Добрый и смелый учитель Маши, Йонайтис сохранил первую тетрадку дневника - начало страшных лет. Потом Маша, по совету матери, стала заучивать наизусть написанное, но не всегда она могла писать и не все из написанного запомнила слово в слово. Свой дневник она восстановила и записала после освобождения: события описаны правдиво, точно, но, конечно, не всегда восемнадцатилетняя Маша могла восстановить чувствования пятнадцатилетней девочки. Однако ее дневник необычайно ценен детальным рассказом о жизни десятков тысяч людей в гетто: одни покорно ждали смерти, другие надеялись на чудо, третьи боролись, как один из героев Сопротивления Витенберг.
Маша была дочерью прогрессивного виленского адвоката, который не раз выступал в суде, защищая коммунистов. К его фамилии Рольник прибавлено литовское окончание, а в русском издании имя Маши, которое показалось уменьшительным, превратилось в Марию. Маша еще в школьные годы увлекалась литературой, потом закончила Литературный институт. Но само заглавие показывает, что Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание.
В городах и местечках Украины, России, гитлеровцы вскоре после захвата собирали евреев и расстреливали их. Так было в Киеве, в Харькове, в Днепропетровске, в Гомеле, в Смоленске и в других городах. В Риге, в Вильнюсе, в Шауляе, в Каунасе, в Минске гитлеровцы устроили гетто, посылали евреев на работу и убивали постепенно - массовые расстрелы назывались "акциями".
До революции Вильно был русским губернским городом, на короткий срок стал столицей Литвы, в конце 1920 года его захватили поляки, а в 1939 году он снова отошел к Литве.
С давних пор Вильно считался одним из крупнейших центров еврейской культуры. Нацист Розенберг нашел в нем немало древних книг и ценных рукописей. Нет точной статистики евреев, убитых нацистами. Спаслись немногие - город был захвачен гитлеровцами в первые же дни войны. Вильнюс был освобожден в июле 1944 года после шестидневных уличных боев. Я встретил тогда в городе отряды еврейских партизан; они мне рассказали, что около пятисот юношей и девушек убежали из гетто и вошли в партизанские отряды. Все остальные узники гетто - около восьмидесяти тысяч были убиты нацистами неподалеку от Вильнюса - в Понарах.
Рассказывая о том, как ее разлучили с матерью, Маша пишет: "Плачу. Что я сделала? Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?" - Так спрашивала шестнадцатилетняя девочка и это не праздный вопрос. Прошло двадцать лет со дня разгрома гитлеровской империи, но снова и в Западной Германии, и в других странах мира появляются пауки свастики на памятниках замученных, раздаются старые разговоры о том, что во всех несчастьях виноваты евреи. Пусть книга Маши, один из многих документов, показывающих годы затемнения разума и совести, презрения ко всему человеческому, напомнит о том, что, как сказал польский поэт Тувим, "антисемитизм это международный язык фашизма" и что, пока не исчезнут призраки расизма и фашизма, ни одна мать - ни еврейская и ни «арийская», ни черная и ни белая не сможет спокойно глядеть на своих детей. Маленькая сестренка Маши Раечка спрашивала в последние минуты мать: "А когда расстреливают - больно?".
Пусть это никогда не повторится.
Илья ЭРЕНБУРГ
Памяти матери, сестры и брата
Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна - вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.
Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле - очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.
Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чем думают. И все посматриваю на часы - скоро уже кончится мое дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.
Вдруг завыла сирена. Вторая, третья - каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю - сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Еще хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.
Стою во дворе и жду отбоя. Осматриваю своих «гостей», прислушиваюсь к их разговорам. Боже мой, да ведь они говорят о войне! Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас.
Мчусь наверх, домой. Все уже знают…
Война… Как надо жить во время войны? Можно ли будет ходить в школу?
Тревога длилась долго. Еле дождались отбоя.
Вскоре сирены снова завыли. Послышалось несколько глухих ударов. Папа говорит, что это уже бомбят город, но бомбы, по-видимому, падают еще где-то далеко. Однако оставаться дома опасно - третий этаж; надо спуститься во двор.
Во дворе уже собрались почти все жильцы нашего дома. Некоторые даже с чемоданами и свертками. Куда они в такой день поедут? Мама объясняет, что они никуда не едут; просто взяли самые необходимые вещи, чтобы, если разбомбят дом, не оставаться без всего. А почему мы ничего не взяли?
Вот и вражеские самолеты.
Мне очень страшно: боюсь бомб. Услышав свист приближающейся бомбы, перестаю дышать: кажется, будто она упадет прямо на нашу крышу. Оглушительный удар, и я сразу начинаю бояться следующей бомбы.
Наконец самолеты улетели. Мы поднялись домой позавтракать. Ем и еле сдерживаю слезы: может быть, это уже последний завтрак. Если даже не убьют, все равно нечего будет есть - ведь магазины закрыты.
Loading...